Неточные совпадения
«Я, воспитанный
в понятии Бога, христианином, наполнив всю свою жизнь теми духовными благами, которые дало мне христианство, преисполненный весь и живущий этими благами, я, как дети, не понимая их, разрушаю, то есть хочу разрушить то, чем я
живу. А как только наступает важная минута жизни, как дети, когда им холодно и голодно, я иду к Нему, и еще менее, чем дети, которых мать бранит за их
детские шалости, я чувствую, что мои
детские попытки с жиру беситься не зачитываются мне».
Мы тронулись
в путь; с трудом пять худых кляч тащили наши повозки по извилистой дороге на Гуд-гору; мы шли пешком сзади, подкладывая камни под колеса, когда лошади выбивались из сил; казалось, дорога вела на небо, потому что, сколько глаз мог разглядеть, она все поднималась и наконец пропадала
в облаке, которое еще с вечера отдыхало на вершине Гуд-горы, как коршун, ожидающий добычу; снег хрустел под ногами нашими; воздух становился так редок, что было больно дышать; кровь поминутно приливала
в голову, но со всем тем какое-то отрадное чувство распространилось по всем моим
жилам, и мне было как-то весело, что я так высоко над миром: чувство
детское, не спорю, но, удаляясь от условий общества и приближаясь к природе, мы невольно становимся детьми; все приобретенное отпадает от души, и она делается вновь такою, какой была некогда и, верно, будет когда-нибудь опять.
Весьма вероятно и то, что Катерине Ивановне захотелось, именно при этом случае, именно
в ту минуту, когда она, казалось бы, всеми на свете оставлена, показать всем этим «ничтожным и скверным жильцам», что она не только «умеет
жить и умеет принять», но что совсем даже не для такой доли и была воспитана, а воспитана была
в «благородном, можно даже сказать
в аристократическом полковничьем доме», и уж вовсе не для того готовилась, чтобы самой мести пол и мыть по ночам
детские тряпки.
«Я не Питер Шлемиль и не буду страдать, потеряв свою тень. И я не потерял ее, а самовольно отказался от мучительной неизбежности влачить за собою тень, которая становится все тяжелее. Я уже
прожил половину срока жизни, имею право на отдых. Какой смысл
в этом непрерывном накоплении опыта? Я достаточно богат. Каков смысл жизни?.. Смешно
в моем возрасте ставить “
детские вопросы”».
Он вышел
в большую комнату, место
детских игр
в зимние дни, и долго ходил по ней из угла
в угол, думая о том, как легко исчезает из памяти все, кроме того, что тревожит. Где-то
живет отец, о котором он никогда не вспоминает, так же, как о брате Дмитрии. А вот о Лидии думается против воли. Было бы не плохо, если б с нею случилось несчастие, неудачный роман или что-нибудь
в этом роде. Было бы и для нее полезно, если б что-нибудь согнуло ее гордость. Чем она гордится? Не красива. И — не умна.
В конце концов Сомова оставила
в нем неприятное впечатление. И неприятно было, что она, свидетель
детских его дней, будет
жить у Варвары, будет, наверное, посещать его. Но он скоро убедился, что Сомова не мешает ему, она усердно готовилась на курсы Герье, шариком каталась по Москве, а при встречах с ним восхищенно тараторила...
Клим видел, что
в ней кипит
детская радость
жить, и хотя эта радость казалась ему наивной, но все-таки завидно было уменье Сомовой любоваться людями, домами, картинами Третьяковской галереи, Кремлем, театрами и вообще всем этим миром, о котором Варвара тоже с наивностью, но лукавой, рассказывала иное.
«Он делает не то, что все, а против всех. Ты делаешь, не веруя. Едва ли даже ты ищешь самозабвения. Под всею путаницей твоих размышлений скрыто
живет страх пред жизнью,
детский страх темноты, которую ты не можешь, не
в силах осветить. Да и мысли твои — не твои. Найди, назови хоть одну, которая была бы твоя, никем до тебя не выражена?»
Может быть,
детский ум его давно решил, что так, а не иначе следует
жить, как
живут около него взрослые. Да и как иначе прикажете решить ему? А как
жили взрослые
в Обломовке?
В детскую она не ходила, но порядок был такой, как будто она там
жила.
Племянник, вместо того чтобы приезжать, приходил, всматривался
в людей и, разумеется, большею частию оставался недоволен обстановкою:
в одном семействе слишком надменны;
в другом — мать семейства хороша, отец дурак,
в третьем наоборот, и т. д.,
в иных и можно бы
жить, да условия невозможные для Верочки; или надобно говорить по — английски, — она не говорит; или хотят иметь собственно не гувернантку, а няньку, или люди всем хороши, кроме того, что сами бедны, и
в квартире нет помещения для гувернантки, кроме
детской, с двумя большими детьми, двумя малютками, нянькою и кормилицею.
В 1823 я еще совсем был ребенком, со мной были
детские книги, да и тех я не читал, а занимался всего больше зайцем и векшей, которые
жили в чулане возле моей комнаты.
В мезонине у нас никто не
жил, кроме сестриц да еще детей, которые приходили
в свои
детские только для спанья.
— Вот что, Ленька, голуба́ душа, ты закажи себе это:
в дела взрослых не путайся! Взрослые — люди порченые; они богом испытаны, а ты еще нет, и —
живи детским разумом. Жди, когда господь твоего сердца коснется, дело твое тебе укажет, на тропу твою приведет, — понял? А кто
в чем виноват — это дело не твое. Господу судить и наказывать. Ему, а — не нам!
Воодушевившись, Петр Елисеич рассказывал о больших европейских городах, о музеях, о разных чудесах техники и вообще о том, как
живут другие люди. Эти рассказы уносили Нюрочку
в какой-то волшебный мир, и она каждый раз решала про себя, что, как только вырастет большая, сейчас же уедет
в Париж или
в Америку. Слушая эту
детскую болтовню, Петр Елисеич как-то грустно улыбался и молча гладил белокурую Нюрочкину головку.
Петр Елисеич, прежде чем переехать
в господский дом, должен был переделывать его почти заново, чтобы уничтожить
в нем все следы палачиного безобразия. Нюрочка была чрезмерно рада, что опять будет
жить в своей маленькой комнате, что у них будет сарайная, свой огород, — все это было так ей дорого по ранним
детским впечатлениям.
Отец на него не имел никакого влияния, и если что
в нем отражалось от его
детской семейной жизни, то это разве влияние матери, которая
жила вечными упованиями на справедливость рока.
Тогда мы тетушку Татьяну Степановну увезем
в Уфу, и будет она
жить у нас
в пустой
детской; а если бабушка не умрет, то и ее увезем, перенесем дом из Багрова
в Сергеевку, поставим его над самым озером и станем там летом
жить и удить вместе с тетушкой…
В несколько дней я как будто переродился; стал
жив, даже резов; к дедушке стал бегать беспрестанно, рассказывать ему всякую всячину и сейчас попотчевал его чтением «
Детского чтения», и все это дедушка принимал благосклонно; угрюмый старик также как будто стал добрым и ласковым стариком.
Сад, впрочем, был хотя довольно велик, но не красив: кое-где ягодные кусты смородины, крыжовника и барбариса, десятка два-три тощих яблонь, круглые цветники с ноготками, шафранами и астрами, и ни одного большого дерева, никакой тени; но и этот сад доставлял нам удовольствие, особенно моей сестрице, которая не знала ни гор, ни полей, ни лесов; я же изъездил, как говорили, более пятисот верст: несмотря на мое болезненное состояние, величие красот божьего мира незаметно ложилось на
детскую душу и
жило без моего ведома
в моем воображении; я не мог удовольствоваться нашим бедным городским садом и беспрестанно рассказывал моей сестре, как человек бывалый, о разных чудесах, мною виденных; она слушала с любопытством, устремив на меня полные напряженного внимания свои прекрасные глазки,
в которых
в то же время ясно выражалось: «Братец, я ничего не понимаю».
Потом я стал просить поглядеть братца, и Параша сходила и выпросила позволенья у бабушки-повитушки, Алены Максимовны, прийти нам с сестрицей потихоньку, через девичью
в детскую братца, которая отделялась от спальни матери другою
детскою комнатой, где обыкновенно
жили мы с сестрицей.
Две
детские комнаты,
в которых я
жил вместе с сестрой, выкрашенные по штукатурке голубым цветом, находившиеся возле спальной, выходили окошками
в сад, и посаженная под ними малина росла так высоко, что на целую четверть заглядывала к нам
в окна, что очень веселило меня и неразлучного моего товарища — маленькую сестрицу.
Детское чувство безусловного уважения ко всем старшим, и
в особенности к папа, было так сильно во мне, что ум мой бессознательно отказывался выводить какие бы то ни было заключения из того, что я видел. Я чувствовал, что папа должен
жить в сфере совершенно особенной, прекрасной, недоступной и непостижимой для меня, и что стараться проникать тайны его жизни было бы с моей стороны чем-то вроде святотатства.
Любопытно было бы заглянуть
в эту рассуждающую головку и подсмотреть, как смешивались там совершенно
детские идеи и представления с серьезно выжитыми впечатлениями и наблюдениями жизни (потому что Катя уже
жила), а вместе с тем и с идеями, еще ей не знакомыми, не выжитыми ею, но поразившими ее отвлеченно, книжно, которых уже должно было быть очень много и которые она, вероятно, принимала за выжитые ею самою.
Это было странное, лихорадочное время, хаос какой-то,
в котором самые противоположные чувства, мысли, подозренья, надежды, радости и страданья кружились вихрем; я страшился заглянуть
в себя, если только шестнадцатилетний мальчик может
в себя заглянуть, страшился отдать себе отчет
в чем бы то ни было; я просто спешил
прожить день до вечера; зато ночью я спал…
детское легкомыслие мне помогало.
В этом лепете звучало столько любви, чистой и бескорыстной, какая может
жить только
в чистом
детском сердце, еще не омраченном ни одним дурным желанием больших людей.
Перед
детским воображением вставали, оживая, образы прошедшего, и
в душу веяло величавою грустью и смутным сочувствием к тому, чем
жили некогда понурые стены, и романтические тени чужой старины пробегали
в юной душе, как пробегают
в ветреный день легкие тени облаков по светлой зелени чистого поля.
В каком-то
детском, созерцательном состоянии
жил он
в божьем мире, а между тем, что всего более бесило Калиновича, был счастлив.
— Отлично
жить на свете, — отвечал он таким голосом, что я
в темноте, казалось, видел выражение его веселых, ласкающих глаз и
детской улыбки.
Но нет, и не то; таков был я сыздетства, и вот
в эту самую минуту мне вспомнился вот какой случай: приехал я раз уже студентом
в село, где
жил мои
детские годы, и застал там, что деревянную церковку сносят и выводят стройный каменный храм… и я разрыдался!
— Я те прямо скажу, — внушал мощный, кудрявый бондарь Кулугуров, — ты, Кожемякин, блаженный!
Жил ты сначала
в мурье [Мурья — лачуга, конура, землянка, тесное и тёмное жильё, пещерка — Ред.],
в яме, одиночкой, после — с чужими тебе людьми и — повредился несколько умом. Настоящих людей — не знаешь, говоришь —
детское. И помяни моё слово! — объегорят тебя, по миру пойдёшь! Тут и сказке конец.
—
Жил он сначала
в Москве, с самых почти
детских лет, у одного учителя чистописания
в услужении.
Она буквально сдержала свою клятву: через два или три года Сонечка
жила в девичьей, одевалась, как черная служанка, мыла и чистила
детскую, где поселились уже две новые сестрицы.
В надворном флигеле
жили служащие, старушки на пенсии с моськами и болонками и мелкие актеры казенных театров.
В главном же доме тоже десятилетиями квартировали учителя, профессора, адвокаты, более крупные служащие и чиновники. Так, помню, там
жили профессор-гинеколог Шатерников, известный
детский врач
В.Ф. Томас, сотрудник «Русских ведомостей» доктор
В.А. Воробьев. Тихие были номера.
Жили скромно. Кто готовил на керосинке, кто брал готовые очень дешевые и очень хорошие обеды из кухни при номерах.
— Идет, и да будет тебе, яко же хощеши! Послезавтра у твоих детей десять тысяч обеспечения, супруге давай на
детское воспитание, а сам
живи во славу божию; ступай
в Италию, там, брат, итальяночки… уухх, одними глазами так и вскипятит иная! Я тебе скажу, наши-то женщины, братец, ведь, если по правде говорить, все-таки, ведь, дрянь.
В маленькой комнатке за магазином
жила сестра хозяина, я кипятил для нее самовары, но старался возможно реже видеть ее — неловко было мне с нею. Ее
детские глаза смотрели на меня все тем же невыносимым взглядом, как при первых встречах,
в глубине этих глаз я подозревал улыбку, и мне казалось, что это насмешливая улыбка.
Я и отпросился у маменьки к Николе, чтобы душу свою исцелить, а остальное все стало, как сваха Терентьевна сказывала. Подружился я с девицей Аленушкой, и позабыл я про все про истории; и как я на ней женился и пошел у нас
в доме
детский дух, так и маменька успокоилась, а я и о сю пору
живу и все говорю: благословен еси, Господи!
Моя душа, я помню, с
детских лет
Чудесного искала; я любил
Все обольщенья света, но не свет,
В котором я мгновеньями лишь
жил.
И те мгновенья были мук полны;
И населял таинственные сны
Я этими мгновеньями, но сон,
Как мир, не мог быть ими омрачен!
Охота к чтению и жажда к знаниям были
в нем так сильны, что он,
живя в деревне, мало разделял обыкновенные
детские забавы своих сверстников, хотя от природы был резов и весел; ребяческой проказливости он не имел никогда, всегда был богомолен и любил ходить
в церковь.
Он видел, как все, начиная с
детских, неясных грез его, все мысли и мечты его, все, что он выжил жизнию, все, что вычитал
в книгах, все, об чем уже и забыл давно, все одушевлялось, все складывалось, воплощалось, вставало перед ним
в колоссальных формах и образах, ходило, роилось кругом него; видел, как раскидывались перед ним волшебные, роскошные сады, как слагались и разрушались
в глазах его целые города, как целые кладбища высылали ему своих мертвецов, которые начинали
жить сызнова, как приходили, рождались и отживали
в глазах его целые племена и народы, как воплощалась, наконец, теперь, вокруг болезненного одра его, каждая мысль его, каждая бесплотная греза, воплощалась почти
в миг зарождения; как, наконец, он мыслил не бесплотными идеями, а целыми мирами, целыми созданиями, как он носился, подобно пылинке, во всем этом бесконечном, странном, невыходимом мире и как вся эта жизнь, своею мятежною независимостью, давит, гнетет его и преследует его вечной, бесконечной иронией; он слышал, как он умирает, разрушается
в пыль и прах, без воскресения, на веки веков; он хотел бежать, но не было угла во всей вселенной, чтоб укрыть его.
— Да, да, я мысленно простился со всем и совсеми, — продолжал Половецкий. —
В сущности, это был хороший момент…
Жил человек и не захотел
жить. У меня оставалось доброе чувство ко всем, которые оставались
жить, даже к жене, которую ненавидел. Все было готово… Я уже хотел уйти из дома, когда вспомнил о
детской, освященной воспоминаниями пережитых страданий. Я вошел туда… Комната оставалась даже неубранной, и
в углу валялась вот эта кукла…
Не мертвый, как зимой, а живой был весенний воздух; каждая частица его была пропитана солнечным светом, каждая частица его
жила и двигалась, и казалось Меркулову, что по старому, обожженному лицу его осторожно и ласково бегают крохотные
детские пальчики, шевелят тонкие волоски на бороде и
в резвом порыве веселья отделяют на голове прядь волос и раскачивают ее.
Не надо думать, что вера истинна оттого, что она старая. Напротив, чем дольше
живут люди, тем всё яснее и яснее становится им истинный закон жизни. Думать, что нам
в наше время надо верить тому же самому, чему верили наши деды и прадеды, — это всё равно, что думать, что, когда ты вырос, тебе будет впору твоя
детская одежа.
Тут она остановилась и, придерживаясь руками за занавес, отделяющий сцену от
жилого помещения балагана, заглянула
в щель.
В цирке набралось уже довольно много публики. Слышался сдержанный гул голосов,
детский смех, возгласы взрослых.
— Пройдешься мимо, — отделал себе спекулянт квартиру нашу,
живет в ней один с женой да с дочкой. Шторы, арматура блестит, пальмы у окон. И не признаешь квартирку. Вот какие права были! Богат человек, — и пожалуйте,
живите трое
в пяти комнатах. Значит, — спальня там,
детская, столовая, — на все своя комната. А рабочий человек и
в подвале
проживет,
в одной закутке с женой да с пятью ребятишками, — ему что? Ну, а теперь власть наша, и права другие пошли. На то не смотрят, что богатый человек.
Я родился через шесть лет после освобождения крестьян, — значит, крепостного права не застал. Но когда вспоминаю деревню
в мои
детские годы, мне начинает казаться, что я
жил еще во время крепостного права. Весь дух его целиком еще стоял вокруг.
Детское что-то есть
в той внимательной и радостной серьезности, с какою Толстой делает всякое дело. И совершенно с тою же серьезностью он способен
жить чисто
детскими радостями. Девушке-переписчице он уже восьмидесятилетним стариком говорит...
Звенели
детские голоса. Спешили люди, смеялись, разговаривали, напевали. Никто не обманывал себя жизнью, все
жили. И ликовали пропитанные светом прекрасные тела
в ликующем, золотисто-лазурном воздухе.
Как бесподобна Комиссаржевская на сцене! Полная иллюзия милого пятнадцатилетнего подростка! Так хороша, естественна ее игра! Да и полно — игра ли это? Знаменитая артистка
живет, горит, пылает на сцене, передавая с мастерством настоящие страдания, настоящую жизнь. И этот голос, который никогда не забудется теми, кто его слышал хоть раз
в своей жизни. И эта несравненная мимика очаровательного
детского личика, эти глаза, лучистые и глубокие, как океан безбрежный!..
В то время семьи
жили замкнутою жизнью. Афанасий Афанасьевич и его дочь видались часто и запросто лишь с семьей его брата, Федосея Афанасьевича, где младшая дочь, Настя, старше, однако, Аленушки года на два, была подругой
детских игр последней.